«Экслибрис»

(Отрывки из повести)

Сегодня я узнала, что грибы думают. Хотела на обед пожарить грибочков, а тут вдруг такое… И что же они тогда подумают обо мне, соверши я подобный акт вандализма? Суть их «мыслительного процесса» я не до конца поняла, но заключалась она в том, что грибная плесень растет, то есть, неукоснительно движется в сторону кусочка сахара, положенного экспериментаторами, причем, огибая все ложные пути, она все равно направляется туда, а новое поколение грибов уже без всяких ошибочных отклонений — идет прямо к сладостной цели. «Дожили», — определила я одним словом свое отношение к происходящему, и мне почему-то стало грустно. Не то, чтобы я была не рада такому всплеску сознания на планете, но мне было обидно за людей. Казалось, что некоторым из них удается всё реже и реже этим заниматься, в смысле — думать… А, может быть такое настроение во мне произрастало из темного времени года, когда, лишенный солнечного света, мой организм впадал в зимнее оцепенение — безрадостное и безнадежное, потому что впереди — только снега, метели, морозы, сугробы и заваленный ими город. В этих лабиринтах будут перемещаться люди, сами вытоптавшие себе пути-дороги в наиболее нужных направлениях. Печально так жить, а еще печальнее так думать. Но предновогоднее украшение города делало его красочней. И вечерние огни мерцающих лампочек, гирлянд, реклам, куда-то зовущих и к чему-то призывающих, создавали ощущение реанимационного оживления, что само по себе давало надежду на то, что дальше всё будет обязательно хорошо и еще лучше, и так до полного выздоровления.

  

Мы прошли комнату, чтобы подробнее поговорить о причине столь позднего визита его ко мне. Он представился Евгением Николаевичем, и сказал, что хотел бы заказать мне экслибрис для своей библиотеки…………

— Я коллекционер, — ответил он.

Но этого для меня было не достаточно.

— А ваша профессия?

— Ну, скажем так: у меня свое дело.

Я понимала, что он не хочет рассказывать мне ни о своей работе, ни о себе самом.

— А может быть у вас есть желание отобразить что-то конкретно в экслибрисе? Нечто подчеркивающее ваши интересы или вашу родословную…

— Да, мне бы хотелось, чтобы там был свет.

— Свет? — переспросила я, не совсем понимая, что именно он имел в виду. Одно дело свет на картине, а в графике… Лучи? — уточнила я.

—  Возможно и так, но лучше свет, идущий сверху. Но не солнце. А то сияние, которое озаряет нас…

— Простите, вы — верующий человек?

Он с удивлением посмотрел на меня, как будто я спросила у него «Вы прилетели с Марса?»

— Всякий человек — верующий, разница только в том — во что он верит… Человек свободен в своем выборе. Не станете же вы этого отрицать?

— Не стану, — ответила я, потому что вопрос веры для меня был не так прост, чтобы я обсуждала его с незнакомым господином.

Но Евгений Николаевич обладал магическим свойством располагать к себе собеседника. Или просто я давно держала в себе невысказанные мысли, потому что не с кем было ими поделиться. А тут вдруг вырвалось:

— Боюсь вас разочаровать, но я не часто бываю в церкви, и не хожу туда брать разрешение у священника на любое задуманное дело. Я верю не потому, что боюсь Бога и того, что он накажет меня, а потому что люблю Его… Я ничего от Него не скрываю: такая, как есть… Но считается, что всё плохое в нас — от нечистой силы…

— Дьявола нет, — сказал он.

От неожиданности я замолчала, не договорив. А он спокойно продолжал…

— Его придумали люди, чтобы страх не угасал, иначе грешить будет слишком легко… На самом деле есть только то, что мы видим в себе. А если я не хочу видеть его в своем мире, так и нет его вовсе там. Принцип двойственности присутствует во всем, поэтому Богу «полагается» противоположность, назовите это как хотите, хоть сатаной. Ведь тот второй был когда-то ангелом — сияющим. Вы не думали о том, почему Бог сам сбросил его именно на Землю? Для чего? Да чтобы у человека был этот пресловутый выбор — возможность идти по любой дороге…

  

Я попросила у него номер телефона, чтобы иметь возможность ему позвонить, когда всё будет готово, но он сказал, что лучше позвонит сам. Если честно, мне это предложение очень не понравилось, но в конце концов, у человека могут быть свои причины для этого…

  

После ухода Евгения Николаевича я сразу начала думать об этой работе, но ловила себя на том, что больше думала о нем самом, а не о композиции рисунка. Он так отличался от знакомых мне мужчин, и я пыталась найти, что именно давало мне повод так считать. Внешние атрибуты? Но я была знакома с людьми из театрального и киношного мира, которые позволяли себе и более невероятные одеяния, чем шляпа, и такой аксессуар как зонтик-трость. Я перебрала разные причины, пока не остановилась на одной, показавшейся мне столь же верной, насколько и невероятной, если ее высказать вслух: внутри него как будто текло другое время. Он жил не в том ритме: ходил, говорил, улыбался, садился и вставал, брал чашку со стола, листал книгу — как будто всё как обычно, но всё не так…

  

…Евгений Николаевич — продавец воздуха, я поняла это еще с первой встречи. Может поэтому и потянулась к нему — разгадывать люблю… А мужчины все попадались: думаешь — загадка, приглядишься — отгадка на лбу написана. Рукой по лбу проведешь ласково так — сотрешь, и вообще — пустота одна остается. Да что я рассказываю, ты и сама всё это знаешь про них…

Так вот, пришел он вчера уже ближе к вечеру, из сумки книгу старинную достал, я даже название не успела прочесть, потому что он ее сразу раскрыл передо мной. И показывает на книжный знак. Экслибрис. Немного затертый. Но… Это был мой экслибрис, тот самый, который я сделала для него. Я сразу не поняла, решила, что он уже наклеил его на книгу и принес мне показать. Смущало только одно — почему выглядит, как я сказала, затертым…

— Третьего дня я купил эту книгу в Москве у знакомого букиниста, я часто покупаю у него книги, уже лет 10. Как вы можете объяснить мне это? — спросил он, указывая пальцем на экслибрис.

Я ничего не могла понять. Сходила за лупой и стала разглядывать каждую деталь, каждую черточку, пытаясь найти хоть какие-то отличия. Но их не было. Экслибрис абсолютно идентичный тому, что сделала я. И те же самые буквы «Е», «Н». У меня не было слов: я не знала, что говорить, как будто внезапно забыла русскую речь или онемела, как рыба. Хорошо бы в тот момент было спрятаться где-нибудь на дне — среди камней или зарыться в ил. Он смотрел на меня пристальным, как будто изучающим взглядом, и спрашивал только одно:

— Как вы можете объяснить мне это?

— Никак! — заорала я. Никак не могу!

— Ольга, скажите мне правду — вы видели уже этот экслибрис раньше и использовали его в своей работе, вернее, скопировали?

— Бред, бред, бред! Я никогда не видела этого экслибриса. Я сделала кучу эскизов прежде чем нарисовала этот, то есть, не этот, конечно, а свой. Да как же вам объяснить, Господи…

Меня всю трясло, как в лихорадке.

— Но вы же видите, что они похожи, как две капли воды. Причем, этот экслибрис сделан явно давно, а ваш еще никто и не видел даже: я не успел наклеить его на книги — собирался только…

Я достала свои эскизы, пожалев, что многие сожгла тогда. Но эти — последние, три, из которых я выбирала, всё еще были у меня в папке. Он только мельком взглянул на них, не желая видеть моих попыток оправдаться. Да в чем собственно я должна была оправдываться?

  

Тревожится я стала тогда, когда Оля перестала мне звонить и на мои звонки не отвечала тоже. Я позвонила как-то ночью в надежде на то, что когда-то же она должна появиться дома, даже если днем и вечером очень занята. Мобильник разочаровал меня еще раньше: там говорили постоянно одну фразу: «абонент не доступен, перезвоните позже"… Странное это слово «позже» — в какие временные рамки оно погружено? Потом я решила, что она могла уехать куда-нибудь с Евгением, но чтобы остановиться окончательно на этом предположении, я должна была его проверить — пойти в тот дом и узнать — есть ли он в Питере сам.

  

…Я представилась Олиной подругой, и уже войдя в прихожую, объяснила, что именно меня привело к нему. Он протянул мне лист бумаги, на котором было написано: «Я больше так не могу…»

  

— Может расскажешь все-таки, что случилось? — поинтересовалась я, потому что, мучимая разными догадками, уже перестала что-либо понимать и в ее отъезде, и в этом оглушительном появлении — явлении…

— Я видела его, — сказала Оля.

Мне вначале показалось, что она говорит о своем дантисте (я считала, что она плохо с ним обошлась).

— Я видела Евгения Николаевича, — повторила Ольга, глядя мне прямо в глаза.

— Где?

— Если бы я могла знать точно сама — где…

«- Мысль о том, что он любит итальянскую оперу и подвела меня к этому.

  

Я не знала сколько времени пробуду в Италии, и вернусь ли вообще в Питер. Не думала тогда об этом. Как будто какая-то сила толкала меня вперед — и я шла в одном направлении. Вернее, ехала.

  

…В общем, я уснула довольно быстро. Просыпалась правда, помню, что мы проезжали Бологое: на перроне орала какая-то пьяная кампания, это меня и разбудило, я поэтому хорошо запомнила, что Бологое мы проехали. Что произошло дальше уже труднее дается описанию. Не знаю сколько прошло времени: было похоже, что мы подъезжаем к станции. Я сидела уже одетая: на мне было темно-зеленое платье длинное, очень узкое в талии, какая-то меховая куртка типа манто, но короткого, с широкими рукавами, а на голове — шляпка с небольшой вуалью. Рядом со мной на полке стоял небольшой кожаный саквояж темно-коричневого цвета. Я смотрела в окно. Москва. На перроне крики: «носильщик, носильщик», какая-то тетка в клетчатом платке вроде шали, закрывающей лоб и обмотанной вокруг ее тучного тела как-то под подмышками. Она громогласно предлагает: «пирожки, пирожки с капустой, пирожки с грибами, пирожки!» Я спускаюсь из вагона на перрон и иду вначале вдоль вокзала, затем выхожу на площадь, там беру извозчика и еду на Сретенку. По дороге объясняю извозчику к какому дому нужно подъехать.

— Хорошо, барыня-барышня, сделаем, как пожелаете, к самому дому к крылечку и подкатим…

Я плачу ему деньги, и с саквояжем в руке, вхожу в дверь желтого двухэтажного особняка. Звоню в колокольчик. Какая-то девушка в белом переднике открывает мне, и увидев меня, кричит:

— Госпожа приехала. Ольга Андреевна приехала.

— Тише, тише, — говорю я. Разбудишь всех. Я же хотела сюрпризом, а с тобой Варя разве можно… Труба иерихонская…

  

— Как хорошо у тебя здесь. Я прилягу немного, а ты продолжай, продолжай. Я тихонько, мешать не буду, пока Варя к столу не позовет…

Глаза у меня закрываются и я как будто начинаю дремать: в голове стук колес, крики на перроне, суета, запах горячих пирожков и дегтя, идущего от сапог носильщиков, хруст снега, пассажиры, встречающие, разговоры, ребенок плачет, «поберегись» — орет здоровый мужик, толкая впереди себя повозку, нагруженную мешками (что там в этих мешках?), офицер какой-то улыбается, краснощекая тетка, перевязанная платком: «пирожки с грибами…», колокольчик звенит, звенит…

Поезд останавливается. Я выхожу из вагона. Еще темно, наверху здания светится надпись «Ленинградский вокзал». Я прохожу в него, и не понимаю — зачем я приехала… В сумочке лежит билет на рейс до Рима. Вылет вечером. Еще целый день впереди — всё успею, — думаю я… Встретиться, передать работы свои — всё успею. Я звоню ему на мобильник, и мы договариваемся, что он подъедет к вокзалу и заберет меня. Потом мы сидим в кафе на Пушкинской. Но я почти не слушаю его, потому что пытаюсь вспомнить каждую деталь из того, что случилось. За сегодняшнее утро я два раза выходила из вагона, два раза шла по перрону и ехала по Москве с вокзала два раза. Но каждый раз это был не похожий вокзал и не похожая Москва. Конечно, я ему об этом не говорю, и вообще стараюсь поскорее уйти. Мне еще нужно сдать авиабилет…